КоммерсантЪ / Вторник 04 июля 1995

Инна Ткаченко, Петр Поспелов

Казалось бы, можно только удивляться тому, что по сей день с мировых оперных подмостков и не думает сходить вопиюще салонная, декадентская интерпретация библейского эпизода, повествующая о принцессе Саломее, воспламенившейся страстью к плененному пророку Иоанну, отвергнутой им и все-таки получившей во владение его мертвые уста -- в награду от Ирода за сладострастный танец. Опера "Саломея", это типичное творение fin du siecle, далеко обошла по популярности множество литературных и живописных опытов на эту же тему, не исключая и самой драмы Оскара Уайльда, ставшей ей литературным первоисточником. На заре биографии оперу встречали восторги, скандалы и запреты -- из-за эротизма, из-за блюда с отрубленной головой пророка. Теперь это никого не волнует, а опера ставится и ставится, испытывая певиц, дирижеров и мастеров театра на размах страсти и крепость связок, необузданность фантазии, обузданность оркестра и -- не в последнюю очередь -- чувство юмора.

Рихарду Штраусу оно было присуще в полной мере, хотя не всегда экстатические высоты или обморочные глубины его звучаний могут об этом прямо заявить. В блестящем, лукавом и глубоко бюргерском театре последнего немецкого романтика не осталось ни тени от знаменитой "звериной серьезности" его предшественника -- Вагнера. Во многом "Саломея" -- малопоучительная, зато по-доброму страшная заморская сказка в картинках, романсах, вальсах и даже строгих напевах, только что упрятанных под густой слой оркестровых пряностей. Она обращена к здоровому потребительскому вкусу. Но разве откажешь себе в удовольствии видеть в ней гимн невинной похоти, святого разврата и омерзительной красоты?

Мастера мировой оперной сцены, приглашенные осуществить постановку в театр, принесли в постановку изрядную дозу милой необязательности. Сценограф Георгий Цыпин, активно работающий на сценах всего мира, а теперь и в Петербурге, разместил на сцене нечто вроде руин Вавилонской башни (находящейся за пол-Библии от Ирода), "уронив" линию горизонта и увидев сцену словно взглядом пророка, томящегося в колодце. Между тем по настроению оформление далеко от мрачности -- это легкий и случайный эскиз, в котором механически размножен один архитектурный мотив: по сведениям Ъ, Георгий Цыпин создал макет за один вечер, упиваясь возможностями свежекупленной им копировальной техники. Невесомо плавающая прозрачная луна (а ведь без нее ночь окончилась бы благополучно!), круги, лучи, проекции, театр теней, изящное бумажно-архитектурное кружево, близкое давнему питомцу МАРХИ -- вся эта визуалистика не оказалась в излишнем контрасте с музыкой, сказочной и нереальной, но вряд ли что-либо о ней поведала.

Возможно, сценографа Цыпина и постановщика Джули Теймор занимала не столько конкретная опера "Саломея", сколько собственные сценические изыскания. Кто видел их японского "Царя Эдипа", поймет, что монтаж телекадров из "Саломеи", наверное, выглядел бы содержательней и вкусней, чем полный спектакль в последовательном развитии: режиссура по темпу и насыщенности мыслью отстает от музыки. Что касается самого решения, то оно словно зависит от желания оригинально отвертеться от приходящих на ум лобовых ходов; спектакль отличает сочетание манерности и прямолинейности. Все правильно и гладко, развратная Иродиада толста и статична, как русская императрица, -- только иногда сцены чередуются зловещими выходами безмолвного статиста в пачке (Луна), или набеленного мальчика с черными крыльями (Ангел смерти).

Премьеру характеризовала и разномастность вокальных работ. Лучше всего получились маленькие партии -- Нарработ и Паж, все иудеи и назареи исправно делали свое дело, создавая оправу для главных героев. Пророк Иоханаан был с сиплыми верхами, что навредило пафосу его проповеди. Зато самым ярким в спектакле оказался Ирод: Константин Плужников сыграл спектакль за всех -- и за себя, и за Иродиаду, и, увы, за саму иудейскую принцессу. Костюм и облик Саломеи напоминали скорее о Золушке или Татьяне Лариной, и ничто не говорило о ее превращении в ту фатальную деву, чей экстатический танец обезглавил предтечу Мессии. В танце режиссер и балетмейстер перестарались в желании не нагружать оперную приму сложными движениями. К сожалению, Рихард Штраус не подумал о том, чтобы упростить партию до трех нот -- к колоссальному напряжению вокальной линии голос Любови Казарновской оказался явно не готов, и, возможно, по этой причине Валерию Гергиеву не раз приходилось торопить свой прекрасный оркестр, лишая нас сладкого томления в упоительных кульминациях.

Да,"Саломея" прошла без Саломеи, и это упрек не только певице, но в первую очередь, ответственным за нее дирижеру и режиссеру. Новый спектакль ожидает большое стационарное и, главным образом, гастрольное будущее, поэтому сдвиги к лучшему, вероятно, наступят. Но будь даже все в порядке с вокалом, темпами и сценической пластикой, останется вопрос: почему именно эта опера именно так поставлена именно на сцене Мариинки? Точно так же ее можно было представить в Мюнхене (где, кстати, она уже проходила предварительную обкатку), Риме или Чикаго. Просто очередная постановка, очередная фантазия режиссера и художников. Если идеал -- это соответствие обычному уровню (а также прейскуранту постановщиков) мировой оперы, то можно поздравить Мариинский театр с рождением желанного дитяти. Если же театр одной из ведущих европейских, пусть и северных, столиц, все же стремится к известному своеобразию, то новая "Саломея", когда ее хорошо выучат, вполне сойдет за милую приемную дочь.