КоммерсантЪ / Среда 04 сентября 1996

В отличие от своего ровесника и -- как теперь уже очевидно -- обставленного соперника Авиньона, возникшего как бы случайно (в 1947 году прошла неделя искусств, о продолжении которой поначалу не помышляли), фестиваль в шотландской столице из разряда тех событий, что иллюстрируют знаменитое "здесь будет город заложен...". Осенью 1939 года бежавший от Гитлера на Британские острова актер и режиссер Рудольф Бинг, проходя по улице Принцев, увидел, как над эдинбургским замком проносятся тучи, и был поражен красотой и театральностью этой естественной декорации. "Я тут же подумал о замке на горе в Зальцбурге -- эдинбургский был совсем не похож на него, но так же врезался в память". Именно тогда Бинг понял, что именно здесь будет проходить фестиваль, который вновь объединит Европу -- так во всяком случае гласит легенда.

К 1945-му казалось, что ни Зальцбургу, ни Мюнхену не возродиться в роли культурных столиц, да и вообще на континенте о фестивалях вспомнят не скоро. Было ясно, что у Британии появился шанс принять на себя миссию нового лидера, и если этого не сделать, другого такого шанса может не выпасть. Бинг не стал откладывать реализацию своих планов до конца войны. Уже в феврале 45-го он, заручившись поддержкой Британского совета, обратился к отцам города с зажигательной речью. Реакция эдинбургской элиты была благожелательной, но более чем сдержанной. Шотландия, как и вся страна, ощущала себя на самом дне экономической пропасти: свет, топливо, еда ограничены, премьер обращается к гражданам с призывам работать больше, а получать меньше и не увлекаться посещением ресторанов, сообщения между городами почти нет, гостиницы или разрушены, или закрыты.

Больше года ушло на то, чтобы убедить мэра: трудности эти преодолимы, а если историю со смотром искусств раскрутить, то Эдинбург в числе первых станет здоровым и богатым, а не бедным и больным. Расчеты Бинга оказались верны. Уже фестиваль 1947 года покрыл почти все финансовые затраты. Победа же моральная была абсолютной. Стосковавшиеся по зрелищам люди съехались в город со всех концов Британии и из-за морей. Многие со своим постельным бельем -- отели предупреждали: простыни и полотенца в большом дефиците. Не только билеты, но даже программки пополнили число самых ходовых товаров черного рынка. Пресса, про которую в суете совершенно забыли, ютилась на галерке, но писала восторженные рецензии. Королевский дом поставил на документы фестиваля свою эмблему. В довершение всего обычный атлантический холодок сменился на почти средиземноморскую жару. Чинившие Бингу препятствия стушевались. Поддержавшие затею торжествовали.

Для последних самым убедительным скорее всего оказался тот аргумент, что если столица Шотландии упустит инициативу, то Англия подхватит ее наверняка. И здесь Бинг затронул самое сокровенное. Шотландцы противопоставляют себя южным соседям по многим статьям, но едва ли не главная -- отношение к Европе. Англия с легкой спесью взирает на все континентальное, Шотландия, напротив, подчеркивает свое внешнее и духовное родство с альпийскими странами. Уступить Лондону честь создания нового (а тогда казалось -- единственного) европейского фестиваля было бы нелепо. Недаром следующим после Бинга в истории эдинбургской инициативы чаще всего называют третьего директора фестиваля Джона Драммонда, знаменитого своим отчаянным декларативным национализмом во всем, что касалось взаимоотношений с Короной. Но именно он при составлении программ отличался наибольшей широтой взглядов. Он пригласил в Эдинбург театр Руставели, сыгравший Шекспира и Брехта на грузинском, -- что оказалось для публики неожиданным потрясением.

Вообще Эдинбург, который представляется ныне изящным оплотом консерватизма, начинал с радикальных жестов. Он в десятки раз снизил цены на билеты, открыв двери среднему классу и собственным горожанам (эдинбуржцы, как правило, покупают абонементы и каждый вечер ходят в театры как на работу). Сейчас цены на билеты колеблются от десяти до пятидесяти фунтов, что по нашим понятиям дороговато, но по сравнению с Байрейтом или тем же Зальцбургом -- дешевка. (Фестивальные анналы сохранили и совсем исключительный случай: в 1958-м приехавший в Эдинбург Менухин арендовал за свои деньги простой кинотеатр и играл там для горожан, назначив собственную цену на билеты -- шиллинг.) К существующим музеям прибавил несколько новых залов, где стали проходить приуроченные к фестивалю выставки, и, наконец, презрев ревность, пустил на свою территорию кинематограф и "Фриндж" -- чистый театральный эксперимент. В результате случилось главное: Эдинбург превратился в фестивальный город, которых в мире не так уж много, -- во всяком случае гораздо меньше, чем фестивалей. Под фестиваль подстроен здесь весь распорядок жизни: все -- от музеев до магазинов и знаменитого зоопарка -- закрывается к началу представления, с любой экскурсии, даже в самые дальние шотландские лохи, вас обязательно вернут к семи, окрестные горы перед спектаклями быстро пустеют, а сам театр (в широком смысле этого слова) существует в режиме нон-стоп.

"Если весь мир -- театр, то почему все клоуны мира собрались в Эдинбурге?", -- написано на майке, выставленной в окне сувенирной лавки. Вопрос не риторический, потому что клоунов -- если понимать под клоунами сильно раскрашенных людей, веселящих публику, -- здесь действительно сотни. Среди них встречаются и классики-лицедеи, как наш Полунин, и совершенно неизвестные личности.

У меня есть сильные подозрения, что большинство уличных представлений не имеют к "Фринджу" ровным счетом никакого отношения. Настоящий "Фриндж" при всей его парадной безграничности и бесшабашности уже строго учтен и запротоколирован, размечен в специальном "гиде" и подробнейшим образом изо дня в день представлен в газете Scotsman. Происходящее же на улице -- это чаще всего уже новый, третий круг фестиваля. Где можно встретить всякое: превосходного вокалиста во фраке, исполняющего арии из опер на немецком или итальянском, рядом -- человека не слишком ловко жонглирующего горящими палками, а еще через шаг -- гадальщика на арканах Таро. И все они, как правило, уживаются вполне мирно. История с кулачным боем из прошлого репортажа так и осталась единственным происшествием. Обычно полицейские спокойно сидят в участке, тоже ощущая себя участниками представления. Офис Скотланд-ярда в Эдинбурге -- по совместительству еще и музей. За его стеклянной стеной не только живые блюстители порядка, но и манекены в форме, а также их нынешние и исторические орудия труда: наручники, плетки, дубинки. Дверь всегда открыта -- можно зайти и полюбопытствовать. А шебутная улица тем временем продолжает жить своей жизнью -- и организаторы фестиваля заняли самую разумную по отношению к ней позицию: невмешательства. Эдинбургский фестиваль -- уже живой организм, которому (пока во всяком случае) не стоит мешать развиваться так, как он хочет.

Улица задает тон, обеспечивая демократичность происходящего. Например, даже в самый шикарный зал (а таковых в городе несколько) можно, минуя гардероб, войти с переброшенной через руку курткой. И вообще совсем не обязательно одеваться "по-театральному" -- особенно для туристов, которые в свободное от культуры время отправляются на природу, штурмуя трон короля Артура. По-настоящему нарядную публику мне довелось здесь видеть только в прошлом году: в Фестивальном театре (одно из самых красивых современных зданий Британии) на гастролях Мариинской (а для Европы все еще Кировской) оперы. Памятуя об этом, отправляясь в Фестивальный в день закрытия 50-го Эдинбургского смотреть Пину Бауш, я зашла-таки в магазин и сменила свои окончательно разорвавшиеся от лазанья по окрестным горам кеды на новые. Предосторожность оказалась тщетной: театр танца Вупперталь в глазах эдинбуржцев явно не дотягивает по статусу до Kirov-opera. Дам в вечерних туалетах не было видно вовсе, зато появился совершенно синий -- в смысле выкрашенный с головы до ног -- человек и уселся в партере. А в перерыве оркестранты по-простому спустились в бар в театральном дворике -- подышать воздухом, покурить и выпить на виду у любопытствующей публики.

Сама Пина Бауш, точнее, ее постановка "Ифигении в Тавриде", была ровно такой "среднеарифметической", к которой мы уже успели привыкнуть. Более технически совершенная, чем в ранних спектаклях, которые она привозила к нам три года назад, но гораздо менее трогательная, чем во всеми любимых "Гвоздиках".

Зато совершенно неожиданным оказался Петер Штайн с "Дядей Ваней". Спектакль, сыгранный вне мхатовской помпы в маленьком и уютном Королевском театре, доказал: правы были те московские критики, которые писали, что постановка, во-первых, исключительно хороша, и, во-вторых, не имеет никакого отношения к реконструкции "чеховианы" Станиславского. Штайн сумел вытянуть на поверхность и комедию, и мелодраму (спектакль шел то под хохот публики, то под крики "Oh! No" -- это когда дядя Ваня вошел с букетом цветов и увидел, как Елена Андреевна и Астров целуются). И объединить их в то, ради чего он и ставил спектакль, -- экзистенциальную драму. Жанр, который в Европе, в отличие от России, совсем не кажется устаревшим.

В этом смысле открытием фестиваля стал спектакль театра из Ноттингема по пьесе немецкого драматурга Бото Штрауса "Время и комната". И театр этот не относится к числу самых известных (даже в пределах Британии), и среди актеров нет ни одной столичной знаменитости, но качество зрелища безукоризненно. Режиссер попытался увидеть неизвестную публике немецкую пьесу (Бото Штраус в Великобритании, как и в России, фактически неизвестен) через Фасбиндера. Главная героиня, явно сознательно и виртуозно цитирующая Ханну Шигулу, по-фасбиндеровски театрально выстроенное пространство, вся стилистика в духе семидесятых оказались вдруг современны и своевременны -- экзерсисы на темы ретро в юбилейный год особенно ценны.

Кстати, упоминаниями о юбилее никто особенно не злоупотреблял. Фестиваль шел как обычно -- обретя за полвека свой ритм, с него уже трудно сбиться даже ради самой круглой и самой почетной даты.