Театральная жизнь / Понедельник 15 февраля 1993

Хорошо, что на этом фестивале не вручали призов. В общефестивальном раскладе «Персы» выглядели экзотическим сувениром, волей нескольких людей привезеннымв столицу страны, погруженной в отчаяние. Что за сладостное мучение – смотреть спектакль, где все подчинено такому отчаянию в центре геополитического пространства, где борьбы за существование с некоторых пор стала смыслом существования.

«Персы» едва ли не первая из сохранившихся трагедий и вообще драматургических текстов. Написанная в V веке до н.э., посвящена ужасным для персов событиям – поражению в греко-персидских войнах при Саламине, когда «новая Греция побеждала в лице Персии старый деспотический Восток», Страдания тех, кто сначала предчувствует, а затем узнает о поражении, составляют основу развития действия. То есть действия-то как раз и нету. Это трагедия «ораторного типа» является «треносом, то есть погребальным заупокойным плачем».

Пять человек актеров на пустой сцене в лучах прожекторов и легком дыму, под фонограмму (негромкую, создающую «Третий смысл») скрежетания, ржания, криков, медленно взбирались на огромные котурны. С трудом передвигаясь на них, несоразмерных, абсурдных «подставках», они восклицали, широко расставив ноги и указывая вытянутой рукой в зал: «Но! Но! Но!» Раскачивались в синем, мертвенном свете, запрокидывали головы, рвали на себе волосы, кричали, падали ниц, ползали, хрипели. Один из них, вестник, упав на спину, выгибался, хватался за голову руками, дрожал такой крупной дрожью, что, казалось, были слышны удары тела о сцену. Такой же особенной, не просто физиологической (как если замерзнешь), а психической дрожью дрожал сам царь Ксеркс, сыгранный тем же актером, что и вестник. Видимо, в исполнении этих сложнейших партий актер Никос Саропулос достиг совершенства, научившись дрожать всем телом неподражаемо, как никто другой. С лиц актеров летела то ли пудра, то ли пыль веков, то ли это осыпались, стертые в порошок временем, графические образы, запечатленные в мраморе.

Этот спектакль мог бы иметь успех к авангардистски ориентированной публики. Вернувшаяся архаика, устремленная к пратеатру, грозила стать той чистой водой, способной отмыть, освежить атмосферу разлагающегося, обрюзгшего литературо-центристского театра.

Ницше предсказывал грядущий «обратный процесс постепенного пробуждения дионисического духа», а Хармс написал в одном из писем, что если бы у него было достаточно сил, то он бы «придерживался театра наиболее архаических форм».

Сегодня русский театр задыхается в домашней пыли имперских форм театра, окончательно изжившего все вершинные достижения реалистического искусства, искусства психологического. Древнейшие «Персы» в круговерти столичного последнего (и по ощущению, и по времени) театрального праздника могли стать выходом в соседний, долгожданный мир «чистого искусства».

Но уже в программке объяснили, что главная притягательность этого спектакля заключена в «способности сделать античную трагедию созвучной нашему времени». Причем актуальность подразумевалась не эстетическая, а буквальная, политическая и социальная: «Терзопулос был свидетелем непомерного горя, которое принесла вторая мировая война и гражданская война в Греции. Свой собственный опыт он воплощает в мифологическом сюжете». Фотографии, которые доставала из перевернутого корытца-котурны актриса, игравшая Атоссу (Анджела Бруску), конечно же, были фотографиями жертв близлежащих во времени войн, а может быть, автор спектакля постоянно актуализирует спектакль, находя фотографии только что погибших в современных захватнических, амбициозных войнах? В таком случае гастроли в нашей стране могли бы принести ему ворохи таких снимков, ибо с недавних пор мы живем в кольце войн настоящих, ужасных, диких, варварских.

Теодорус Терзопулос учился в «Берлинер Ансамбль». Он свободно работает и легко достигает эпического размаха и истинно брехтовского остранения. Но достигает средствами аффектированно-картинными. Балетные приемы – фиксированные позы, напряжение мышц тела, модные силуэты костюмов, набеленные лица. Здесь нет природного, архаического пафоса, отчаянного живого ужаса. Трагическое сочленение с простым психологическим и физиологическим перенапряжением. Одна из лучших режиссерских находок – появление призрака царя Дария (София Михопулу) постепенно растягивает золотистую ткань, выглядывая из нее, как из вечности, как из надгробного изваяния – соотносится с пластикой древних статуй и эффектно вводит в арсенал постмодернисткого театра. Тем спектакль и любопытен.