Алфавит / Четверг 21 ноября 2002

Шекспир называл их «кратким обзором нашего времени». Гордон Крэг видел в них «сверхмарионеток». Классик драмы абсурда Сэмюэль Беккет в ремарках к одной из своих одноактовок назвал актеров «жертвами, на которых нацелен свет».

Старик Крэпп, сыгранный Александром Калягиным в спектакле Роберта Стуруа, явно устал быть на этом слепящем свету. Выйдя из черноты кулис, он чуть сожмурится и обведет осовевшим взглядом пространство, в котором, став частью интерьера, торчит уже множество лет. Затем осторожно обойдет владения, попавшие в круг уличного фонаря. Обветшалые вещи и враждебны, и привычны одновременно. До того привычны, что при составлении программки режиссер мог бы внести в перечень действующих лиц предметы, ставшие равноправными партнерами Калягина.

Крэпп вступает в долгий молчаливый спор с собственным транзистором. Оттуда несутся издевательски подпрыгивающие аккорды Гии Канчели. Крэпп глушит эти звуки своим котелком (он подозрительно смахивает на тот, в котором Калягин щеголял в фильме «Здравствуйте, я ваша тетя!»): набросишь шляпу на антенну, – музыка смолкает, снимешь – и она снова начнет глумиться над стариком. Непокорные черные зонты слетают с вышины. В сражении человека с зонтом пока что побеждает первый, но ясно, что это ненадолго.

Спектакль короток - чуть дольше часа, хотя Стуруа и пополнил пьесу фрагментами из беккетовского романа «Моллой». В «Последней ленте Крэппа» (всего 20 компьютерных страничек, не больше) Беккет спрессовал человеческую жизнь с помощью нехитрого приема: посадил никчемного полумертвого старика за стол и заставил его прослушивать старые магнитофонные ленты – своеобразный аудиодневник, который Крэпп вел в течение многих лет.

69-летний старик спорит с 39-летним Крэппом, самодовольным хозяином жизни. Суфлирует ему, заканчивает за него фразы. Иногда проклинает своего аудиодвойника или вдруг с ним за компанию издевательски хохочет над Крэппом сопливо-двадцатилетним.

В этом моноспектакле у Калягина нет почти ни одного монолога. Он вступает в диалог то с магнитофоном, то с подпрыгивающим мячиком, нежданно вернувшимся из вчерашней молодости, то с черепашкой… С Богом он беседует точно в таком же тоне, как и со своим домашним хламом: вежливо осведомляется у Него, чем занимался Господь до сотворения мира и наивно спрашивает, не стоит ли отслужить заупокойную мессу по живым.

Крэпп жадно жрет бананы и трясет карманные часы. Но зря трясет, время не движется. Где-то за сценой с инфернальным грохотом несутся на огромной скорости поезда, а Крэпп внимательно рассматривает живую черепаху, которую никогда не догнать ни Ахилессу, ни самому скорому экспрессу.

Калягин говорит мало. Молчит и слушает. Молчит и рассматривает одушевленные предметы, обступившие Крэппа в его лачуге. Молчит на грани гениальности. Кто-то из критиков написал, что актер Калягин слишком жизнелюбив и успешен, чтобы сыграть пустое ничтожество, брошенное всеми на старости лет. Если бы Калягин исполнил роль Крэппа, выжимая из зрителя слезы сострадания по отношению к бедным бесприютным бомжам, так бы оно и было. Но Калягин, добившийся к своим 60-ти и достатка, и чинов, и всенародной славы, играет самого себя. Свою собственную погубленную жизнь. Доказывает как дважды два, что всякая человеческая жизнь есть жизнь загубленная. Вместо того, чтоб слушать 39-летнего Крэппа, он мог бы с таким же успехом врубить фонограмму 35-летнего Калягина - Платонова из «Неоконченной пьесы для механического пианино»: «Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел. Из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский…».

Крэпп в исполнении Александра Калягина – это постаревшие Платонов и дядя Ваня, вместе взятые. Крэпп уже давно не бьется в истерике и даже не оклеивает ближайшие фонарные столбы объявлениями о пропаже жизни. Он ждет окончания пьесы. Собственно, все, что сделал в литературе XX столетия Беккет, - это всего лишь завершил чеховскую «неоконченную пьесу». Мы не увидим небо в алмазах. Мы не отдохнем, мы не отдохнем.