Адрес статьи: http://www.vedomosti.ru/lifestyle/lifestyle-culture/news/32226111/fizicheskij-dokument

Ведомости / Понедельник 18 августа 2014

На премьеру Jon британца Ллойда Ньюсона зрителей до 18 лет не пускают. Из-за сцен насилия, жестокости и гомосексуальной любви. Еще потому, что хореограф, уже третью вещь выпускающий в жанре вербатим, истории черпает из самой жизни, а они для неокрепшей психики могут быть пострашнее всего, что можно нафантазировать. Для своей знаменитой предыдущей работы Can We Talk About This? («Можем ли мы поговорить об этом?»), расследовавшей преступления на почве религиозной нетерпимости (одно из них — убийство голландского режиссера Тео ван Гога за «осквернение Корана»), Ллойд Ньюсон взял более пятидесяти интервью — почти все эти «показания» жертв, преступников и свидетелей он использовал в спектакле. На такой скорости и так плотно речь и танец не соединял раньше никто. Даже в мюзиклах. Даже Пина Бауш. У создателя «физического» театра DV8 на этот счет особые амбиции: говорящие головы в театре наводят на него такую же тоску, как и безмолвные танцовщики. Борясь с ущербностью тех и других, Ньюсон так поднял планку, что теперь, чтобы выбрать пять человек для проекта Jon, ему пришлось просмотреть 600. Но какие пять!

Один из них, немецкий перформер Ханнес Лангольф, делает с Ньюсоном уже второй проект. В Jon он — главный. Крепкий, жилистый, он кроме бешеной скороговорки, несбиваемой дыхалки и паучьей пластики обладает еще и той самой хамелеонской внешностью, которая нужна хореографу, чтобы рассказать историю парня из толпы. Того самого условного Jon Doe, которого не опознают даже в морге, не то что на улице, когда он будет толкать наркоту или красть ваш кошелек. Этого общественного невидимку Ньюсон делает центром проекта, для которого тоже собрал полсотни интервью: на сей раз о нетерпимости на сексуальной почве. Но подлинная история реального человека по имени Джон Ашер, которого арестовывали 65 раз и 85 раз обвиняли в разных преступлениях, так сразила его своей экстремальностью и насыщенностью, что он сделал ее основной. Удержаться в ее рамках, впрочем, Ньюсон не смог: следуя за витиеватой биографией Джона, мы оказываемся на улице, в тюрьме и в сауне для геев. Джон нигде надолго не задерживается: быстро идет через вращающиеся как дверь-вертушка комнаты родительского дома, где разворачиваются основные сцены «насилия и жестокости». Пролетает через любовные истории, от которых остаются женские платья на вешалках да пустые бутылки. В эпизоде, где он ими манипулирует, да еще в том, где он раскачивается так, словно его ботинки прибиты гвоздями к полу, Джон напоминает Чарли Чаплина и одного из персонажей Ньюсона, у которого не было ног, но он гениально передвигался на руках — как будто летел. Парящие тела, не слишком привязанные к земле и друг другу, как и скорость, с какой герои перемещаются, а теперь еще и говорят, — фирменные, ньюсоновские. Они, а вовсе не тексты опора любого проекта, главный документ и аргумент. Поэтому когда слов, как в опере, уже не разобрать, а Джон вдруг растворяется в тумане сауны, жизнь, за которую здесь цепляются словами и конечностями, вдруг предстает у Ньюсона чем-то вроде танца паука над бездной. Болтовня не делает его более понятным, но добавляет душераздирающей достоверности.

Вена